"Я видел, как обрушивался Берлин, я не видел Лондона, здешние газеты хвастались, что он был раздавлен. Я не видел Харькова, я не видел Сталинграда, я не видел Дюнкерка, я не видел Перл-Харбора, я не видел ни Дрездена, ни Гамбурга, ни Дортмунда, ни Варшавы, я их не видел, но я видел их все. Я видел Берлин..."
"Я видел, как одна женщина, немолодая, плакала над грудой кирпичей, которые когда-то были ее домом, из-под них только что вытащили по кускам ее мужа. Она захлебывалась от слез, невозможно было остановить. Уходить не хотела. Захлебывалась и все тут. Выламывала себе руки. Плакать на людях запрещено. Недостойно для немецкого народа. Пораженчество! Пораженчество карается смертью..."
Всё чаще бомбят и лагерь. А по ночам
местные немцы, — несколько стариков и женщин, - собираются вокруг амбара послушать, как русские поют в ночи. "Они садятся на землю, раскуривают свои трубки, не говорят ни слова, но я знаю, что крупные слезы текут у них по щекам, а потом незаметно уходят. Завтра Красная Армия будет здесь..."
Никогда еще девушки не пели так. Они поют песни Октябрьской революции и гражданской войны: "По долинам и по взгорьям", "Партизаны", "Полюшко-поле", "Молодую гвардию", "Варшавянку"...
"Девчата счастливы, забывают они обо всем, кроме своей песни, как птицы, пьяны они от весны, все в трансе, и я тоже, тепещу, реву от счастья, а когда они замолкают, совсем поздно, мы с Марией занимаемся любовью, со всей нежностью, со всей силой, и засыпаем в объятиях друг у друга, как два близнеца-младенца, в нашем гнезде из соломы — только головки торчат".
Пришёл приказ - отправляться на Запад, так как никто не должен оказаться в руках у красных. Эсэсовцы строго следят за его соблюдением. Всем идти на Запад к американскому фронту. По дороге "жители" трудового лагеря должны рыть противотанковые траншеи, в которые попадали бы советские танки.
Как-то им встретилось нечто, напоминающее немецкую армию:
"Длинная вереница серо-зеленых пехотинцев проходит навстречу нашей колонне. Они идут гуськом, в кювете, вдоль живой изгороди. Вторая вереница идет параллельно первой, по другую сторону изгороди. Я смотрю на них ошарашенно. Это же совсем мальчишки. Некоторым из них не больше двенадцати. Да и униформа у них не всегда комплектная: те, кому не хватило брюк, топают в школьных шортах — шорты в Германии носят долго. Слишком длинный серо-зеленый китель бьет по икрам. Пришлось засучить рукава, чтобы высвободить запястья. Вижу также и старикашек, действительно старых, седых, пузатых, затылок, как водосточный желоб, с тройной складкой жира, кривоногих, поясница уже не гнется… На многих из них плащ-палатка, непромокаемая, с камуфляжем, пестрой окраски типа игры светотени в свежем подлеске, на головах — стальная каска, обильно приправленная листвой..."
Франсуа и Мария не хотят на Запад:
"...Просто хотим найти такое местечко, чтобы и поджидать Красную Армию, и по возможности, чтобы нас не убили..."
И нашли его: "Наш час настал. По правую руку от нас — проселок. Толкаю Марию локтем, идем по нему, — вроде никто не препятствует.
За первым же поворотом — рай. Война? ...Птицы поют про весну, даже сама баталия присмирела, таким привычным стал отдаленный грохот, что его уже больше не слышим...
Стоит ферма. Заброшенная. Рыщем повсюду, не завалялось ли где какой корочки. Нашли всего лишь посудину с дырками, а там вроде сыр какой-то, типа швейцарского, но сыр еще не сварился, где-то на полпути между молочным сгустком и плавленым сырком, совсем невкусный, — вся пасть слиплась. Начиняемся им вовсю, — кто знает, когда опять найдется еда, даже заворачиваем в тряпицу, себе на дорогу..."
Пришли в город - он весь в белом
"он замер от страха и ждет своей смерти". Встреченные немцы страшно боятся - у них этот страх на лице написан...
А вот и они! Советские. Красная Армия.
"Прежде всего они пьяны, пьяны в дупель. Вцепились в рули своих немецких велосипедов, — слава богу, что хоть те у них есть, — покачиваются, издают очереди мелких иканий, перемежающихся короткими отрыжками".
Мария говорит, что она советская гражданка, а я — француз. "Он засиял.
— Француз? Да здравствует Франция! Франция — союзница Советского Союза! Генерал де Голль — друг маршала Сталина!
Обнимает меня во всю охапку. Опять целуемся. Он плачет от радости. Второй делает то же с Марией. Все плачут. Мы больше уже не одни".
А потом "освободители" и все не-немцы пошли искать фашистов:
"Этот — фашист?
— Да, да! Фашист! Страшно большой фашист!
— Ладно. Туда его!
Он указывает подбородком на каменную стену, окружающую красивую ферму, на высокую прочную стену из старинного камня. Его уволакивают все вместе, взялись они сообща ставить его к стенке, удерживают у стены за плечи, а я все вижу, думал, что смогу это вынести, и вот уже я ору, нет, черт возьми, так нельзя, но ору по-французски, — рефлексы мои французские, — как бы это сказать по-русски? Мария меня отталкивает, говорит мне, молчи, молчи, они тебя тоже убьют… Звук выстрела, единственного. Как будто я получил его в свой живот. Тип перегнулся вперед, он уже на земле, — он мертв. Люди на это способны!"
Потом так же приканчивает женщину одной-единственной пулей — прямо в упор. После чего цепляет себе автомат на шею, говорит: "Прощайте", и они уходят "принимать владения других поместий земли завоеванной"...
"Я говорю Марии, что мне неохота здесь оставаться. Она отвечает, что везде будет так же. Да, но там мы не видели… Я уже больше никогда не смогу вспоминать этих людей иначе, как волочащими тех немцев на бойню. Она просит остаться здесь, хотя бы на один день, чтобы передохнуть, — она уже больше не может. Говорю: ладно, но не хочу ничего просить у этих типов. Пойду в Штафенгаген, может, найду чего поесть, — это не дальше, чем в двух километрах отсюда. Давай, по-быстрому! Запрись на ключ, никому не открывай, не бойся. Я и пошел за продуктами".
Франсуа спрашивает у встретившегося солдата, где можно найти что-нибудь поесть. Тот широко расставляет руки, предлагая весь город: "Бери, братишка, вся Германия теперь твоя! Заходи повсюду, будь как дома, бери что хочешь, не распускай нюни, никогда ты не сделаешь им столько же, сколько они тебе сделали!"
И действительно: все лавки распахнуты настежь, лица всех национальностей Европы, за исключением немецкой, входят в дома и выходят, как правило, нагруженные.
"Tri dnia grabeja!", — сказал мне один русачок. Три дня грабежа, более или менее санкционированного. Начальство глаза закрывает. Русские солдаты, как видно, пищу не ищут, одежду тоже, мебель им также совсем не нужна. Интересуют их больше драгоценности, ценные сувенирчики. И еще — шнапс".
Нашёл наш герой наволочки, наполнил их сахаром, лапшой, чечевицей. Связал всё это в большой узел — и назад, к Марии, предвкушая её удивление и радость...
Однако самому пришлось испытать разочарование, огорчение, страх, невероятность происшедшего. Мария исчезла. Ему рассказали, что русские приезжали на грузовике, собирали русских женщин. "Мария не успела спрятаться, сказала им, что француженка, что ее муж вот-вот вернется, а они ей: заткнись, побросали пожитки в грузовик и уехали. Хотела она оставить тебе записочку, но солдат сказал: "Давай-давай!", — и они укатили. Плакала она, знаешь..."
И отправился он снова на восток -
расспрашивал уйму людей. Русских войск было понемногу повсюду, он обошел все. Обошел всех караульных, сержантов, офицеров.
Видел в разных городках и политзаключенных, и евреев, освобожденных из местного концлагеря. "Видел я их — тощих, лимонно-желтых, с устрашающими глазами. Видел живые скелеты на носилках. Русские заставляли немецких женщин кормить их и ухаживать за ними..."
Видел и разное другое...
Пришёл в большой пересылочный лагерь, но никто не мог ему ничего сказать,но дали понять, что я надоел с моими сердечными муками. "Фронтовые и отпускные романы надо уметь перечеркивать по возвращении. Мужчина ты или кто? В конце-то концов, может, она как раз взяла и перечеркнула? Быть может, ей-то и не хотелось во Францию, в эту дрянную страну, где работяга с голоду погибает под сапогом капиталистов, — а ты об этом подумал, товарищ француз? Не может быть! И вообще мне плевать, вернусь я во Францию или нет! Я согласен и на СССР, — да на что угодно, но только с ней. Она это прекрасно знает! Военные посмеиваются..."
Постепенно он теряет надежду...на смену ей приходит тревога, смятение, паника...
"Исколесил я эту дрянную страну во всех направлениях. Топал из одного разрушенного города в другой, руководствуясь сведениями, от которых бы просто пожал плечами, если бы был в своем уме. Попадая иногда в самую гущу едва отвоеванной военный зоны, слыша порой канонаду по другую сторону холма. Я шел и шел"..."Ну да, впал в отчаяние, в общем, так это называется...
А потом я подумал: "Найду я ее из Франции. Покинуть это Средневековье, где ничего нельзя сделать, только шагать и шагать. На цивилизованной земле можно действовать. Есть же организации разные: Красный Крест, консульства. Есть телефон, телеграф, письма. Как только у меня будет хоть одна верная примета — помчусь за ней. Если она в СССР — я эмигрирую в СССР. Вот как надо теперь действовать, и больше никак!»
В тот момент меня как будто осенило. Ослепительно!
И вот я пошел на Запад".
И прибыл в американскую зону.
"Так, значит, — приехали. Пересекли линию фронта. Не было никаких формальностей, даже не остановились.
И прямо сразу, что же мы видим? Справа, слева, теснясь по огромной долине до самого горизонта, — машины темно-зеленого цвета. Разного рода. "Кубели" с откидным верхом и углами, вычерченными по линейке, офицерские "мерседесы", грузовички, угнанные из Франции "ситроэны", бронемашины, бронетранспортеры и полу-бронетранспортеры, какие-то штучки на гусеницах, грузовики, грузовики, грузовики, мотоциклы, мотоциклы, мотоциклы… И все это с номерными знаками SS!"
В то время как их заставляли копать траншеи перед линией фронта, чтобы притормозить русских, а потом идти "на Запад", подгоняемые револьвером в спину, в то же самое время эта элита, цвет расы, гордость Германии, полным ходом мчались к снисходительной Америке, к ее молочному шоколаду, к ее сигаретам, к ее жевательной резинке...
"На всю свою жизнь запомни, Франсуа, эти поля эсэсовских тачек в американской зоне! Тысячи тысяч номерных знаков SS, сразу за линией фронта… Если когда-нибудь какой-то воинствующий вояка какого угодно цвета заговорит при тебе о "величайшем жертвоприношении", о том, чтобы "пролить всю кровь, и до последней капли, но не сдаваться", о "славе павшего воина" — прокрути сразу все это в твоей маленькой киношке: океан землисто-зеленого цвета красивых машин SS, отполированных, ровными рядами, покуда хватает глаз, покуда хватает глаз..."
Двое суток в лагере, а потом - по вагонам! Телятник. Голландия. Бельгия. Париж.
"Ведут нас вверх по бульвару Мажента, потом по Роше-шуар до площади Клиши. Париж таков, как будто войны не было. Пигаль работает на всю катушку. Американская солдатня повсюду. Пьяны в стельку, это само собой. Полно негров. В странных драндулетках с бульдожьим носом, открытые всем ветрам, как те, что на ярмарочных манежах, амбалы в белых касках с литерами MP протискиваются везде, размахивая дубинками. От Барбеса до Клиши — гулянье стоит неслыханное. Спектакли голых женщин, стриптизы, перья в жопе, киношки, бистро, закрутка полная, мы шагаем между двумя изгородями из света, моргая глазами, как совы на солнце..."
"Открываю со стеснением, со стыдом, что отдал бы все на свете, чтобы быть с Марией, что, если завтра надо будет поехать и жить в сибирском концлагере, только бы с ней, — помчусь туда с радостью, оставлю все, что даже папу, даже папу в слезах я готов бросить, но обрести Марию. Ничего не поделаешь!
В течение всех этих лет мне часто казалось, что мне было страшно. А теперь, знаю, — мне не было страшно, даже когда смерть была почти явной и у всех съезжала крыша. Страх, — теперь-то я это знаю, — узнал я только тогда, когда потерял Марию, и с тех пор он меня больше не покидает. Это что-то мерзкое, что будит меня по двадцать раз в ночь, — и я реву, что заставляет меня избегать компании других, потому что мне не хочется говорить ни о чем другом, а об этом с ними я говорить не намерен..."
В течение года Франсуа бегает из комитетов Красного Креста в консульства, культурные и экономические представительства посольств… передаёт письма через знакомых… "Из всех моих писем, которые я доверил советским службам, они наверняка сделали себе набивку для погон, здорово посмеявшись…"
А однажды он случайно получил известие о Марии:
"В конце 45-го. На очередной сходке тех, кто прошел через Баумшуленвег, я встретил двух парней, которых не видал с тех пор, как мы с Марией откололись, по дороге из Нойбранденбурга.
— А знаешь, с Марией твоей мы встречались! Она просила, чтобы мы ее взяли с собой во Францию, говорила, что вы друг друга потеряли, но ты ее наверняка ищешь, ждешь. Она плакала, цеплялась…
Она была в том большом русском лагере для репатриантов, который соорудили под Штеттином. Сказала, что долго тебя искала, что солдафоны ее увезли, но что она убежала и потом вернулась туда, где вы были вместе, а потом исколесила страну во всех направлениях, спрашивая, где ты, и в конце концов, — что было делать, — она попыталась оттянуть свою репатриацию как можно дольше, в надежде, что ты, наконец, появишься…
— И вы ее не забрали?
— О, ну, знаешь, старик, мы подумали, какого черта, вдруг он ее втихаря бросил, а мы ему ее привезем на удивление, — ну и рожу же он нам тогда скорчит!
— Ну и козлы же! Вы знали все-таки, что между нами было! Надо было ей поверить! Она ведь моя жена!
— О, слушай, эй, а если бы ты был женат во Франции, или с невестой, а? Ты был бы первым, кто бросил бы свою фронтовую кралю после конца войны, старикан! А мы, знаешь, все эти басни про траханье, — не наши это дела".
А вскоре после горячей войны наступила и холодная и все его ходатайства наталкивались на русское "НЕТ".
"Но не все еще сказано. Когда-нибудь, не знаю как, но туда я поеду. На Украину, в Харьков. Найду ее. А пока что беру уроки русского языка.
Опять пошел на работу. Приходится жить, если со смертью не получилось".
Послесловие
Вот такая трогательнаяю и печальная история. Выжить в аду и потерять друг друга после побега и спасения - что может быть трагичнее! Что произошло с Марией, каждый домысливает сам.А Каванна из романтичного, порой сентиментального влюблённого юноши с нежным сердцем превратился в сварливого, циничного, едкого, порой злобного сатирика.
Говорят, такое бывает с людьми травмированными... Вот как, например, отреагировал журнал (ещё при жизни Каванны) на террористический акт в Москве. Куда девалась доброта, доброжелательное отношение к русским?Война...такую войну увидел Франсуа Каванна: и разбитые города, и "рабы" в трудовых немецких лагерях, и повешенные советские люди, и еврейские лагеря, и пьяные победители, и насилия женщин, и грабежи... Я ему верю...
Но... несколько лет назад была знакома и дружна с семьёй полковника, освобождавшего Европу и дошедшего до Берлина (сегодня их уже нет, царство небесное!)
Когда бывала у них в гостях (двухкомнатная квартирка с примитивной мебелью во "вшивой" пятиэтажке), добрейшая хозяйка вкусно кормила и подавала кофе в изящнейших серебряных с позолотой чашечках. Пить из них было сплошное наказание и подвиг - обжигающе-горячо. В моих юных "серых клеточках" ни разу не появлялась мысль: откуда эти чашки? Но даже если бы они и всплывали, думаю, ни на минуту не изменилось бы моё к ним отношение благодарности за участие в моей жизни, за бесконечную доброжелательность и доброту...
А в моей семье,"к счастью", не было освободителей Европы - они погибли раньше,в своей стране... Каково было бы им сейчас смотреть и слушать "освобождённых", грязно переписывающих историю и оскорбляющих память погибших миллионов советских людей. Война продолжается?
Не знаю, какой была пропаганда до доктора Геббельса, но совершенно очевидно, что позже его методы психологической войны, пропаганды пригодились другим, да и теперь "живее всех живых..." О чём, кстати (т.е.о возможности их использования в других странах), он сам писал.
См.также:
Франсуа Каванна. Русачки
0 коммент :
Отправить комментарий