Франсуа Каванна известен нам теперь (после расстрела в Париже сотрудников сатирического журнала «Charlie Hebdo») как основатель этого издания. Он избежал этой жуткой участи потому что его не стало год тому назад - в возрасте 90 лет.
В 60-е годы Каванна участвует в создании сатирического журнала "Харакири" с подзаголовком "злой и глупый журнал". На обложке первого номера - смеющийся самурай вскрывал себе живот с помощью застежки-молнии. Подпись гласила: "Верх идиотизма".
Для издателей и талантливых карикатуристов не существовало никаких табу, ничего сакрального и аморального. Заголовкуи и карикатуры глумились над всем, временами (частенько) они были вульгарны, а то и похабны. Однажды журнал закрыли из-за заметки по поводу смерти генерала де Голля. Через некоторое время журнал стал выходить под названием "Шарли Эбдо"("Charlie Hebdo"), который продолжил характер и стилистику своего предшественника.
А тут вдруг (1979 год) нечто совершенно не похожее - книга о любви, похожая на документальное изложение своей собственной истории депортации в Германию и прекрасной, трогательной любви, случившейся там, можно сказать, в аду...
У книги "Les Russkoffы" Каванны прекрасное посвящение:
Марии Иосифовне Татарченко, где бы она ни находилась.
И еще:Анне, Ирине, Наде,
Клавдии-Большой, Надежде, Любе,
Шуре-Большой, Кате, Жене,
Шуре-Маленькой, Даше, Соне,
Оле, Вере, Галине,
Зое, Mapфe, Лидии,
Тане, Татьяне, Ванде,
Тамаре, Наташе-Маленькой, Агафье…
И еще:
Пьеру Ришару, Бюрже, Роже Лашезу,
Марселю Пья, Фернану Лореалю, Штими,
Поло Пикамилю, Раймону Лоне, Виктору,
Огюсту, Морису Луи, Ронсену,
Коше, Жаку Классу, Рене-Лентяю,
старому Александру, Бобу Лавиньону, Толстому Мими,
Ролану Сабатье, Дядюшке, Фатьме…
И еще:
всем тем, чье имя мною забыто, но не лицо, всем тем, кто приволок-таки домой свою шкуру, всем, кто ее там оставил,
и вообще, всем мудозвонам, которые не были ни героями, ни предателями, ни мучениками, ни палачами, а просто, как и я сам, несчастными мудозвонами.
И еще:
той старой немецкой даме, которая всплакнула в трамвае и дала мне хлебные карточки.
Вот и прибыли они на место работы и жительства, где их "приветливо" встретили :
"Все вы здесь теперь принадлежите фирме «Грэтц Акциенгезельшафт». Фирма Грэтц А. Г. полностью берет вас на свое попечение. Фирма работает на военную отрасль. Значит, она под контролем армии. Лень, отсутствие дисциплины, упорная неуклюжесть, симуляция болезни и добровольное членовредительство будут рассматриваться как акты саботажа, а их виновники будут переданы гестапо. Любой акт терроризма, любая коммунистическая или пораженческая пропаганда, любая клевета или оскорбительные слова, направленные против Фюрера, германского Рейха или Немецкой национал-социалистической рабочей партии, повлекут за собой передачу виновного в руки гестапо. Любая попытка к бегству будет наказываться гестапо,.. Любая попытка кражи, мошенничества, черного рынка или спекуляции с продовольственными карточками в отношении немецких граждан будет приводить к вмешательству уголовной полиции, которая сама оценит, следует ли передать этот случай в обычный суд или доверить его гестапо. Любая кража, совершенная под прикрытием воздушной тревоги или военных действий, даже если она была направлена против другого иностранного работника, будет караться смертной казнью. В Германии приговоренные к смерти подвергаются обезглавливанию топором. Любой грабитель трупов или подвергшихся бомбардировке домов будет расстреливаться на месте. За исключением сугубо производственных потребностей, строго воспрещается вступать в разговоры с гражданами Рейха. Запрещено говорить также с выходцами из восточных стран. Совокупление с немецкой гражданкой может привести к смерти обоих виновных. Меня зовут герр Мюллер. Я начальник отдела кадров фирмы Грэтц А. Г. Грузовики поданы. Добро пожаловать!"
Так он оказался на заводе, где производились артиллерийские снаряды - обслуживал огромный гидравлический пресс, а помогали ему две девочки, пригнанные сюда из Советского Союза - Анна и Мария.
И если французам и другим западноевропейским работникам здесь жизнь казалась кошмаром, то что уж говорить о русских. Каванна даёт наглядную "ядовитую" классификацию межнациональных отношений:
"Француз — это срань для немца, русский — срань для француза, а для немца даже и недосрань. По отношению к русачкам французы воображают себя в том же лагере, что и фрицы, в лагере господ. Французы скопом презирают всю итальянщину. Северный итальяшка презирает южного и, стало быть, чувствует себя чуть-чуть, так сказать, французистее... К поляку то же презрение, но не настолько, как к русскому. Поляк ненавидит всех русских ненавистью неутолимой. И получает в ответ ненависть снисходительную. Поляк ненавидит также и немца ненавистью жгучей, но почтительной. Немец ненавидит поляка роскошно, ненавистью тевтонской...”
И вот на этом фоне двое молодых людей - франко-итальянский юноша и русско-украинская девочка - полюбили друг друга.
"Значит, так. Всю эту сраную войну они сотворили только ради того, чтобы мы нашли друг друга, Мария и я.
Все эти мертвяки, все эти исходы, эти бомбардировки, эти ультиматумы, эти нарушенные соглашения, эти потопленные новейшие корабли, эти Железорудные пути, эти линии Мажино, эти стертые города, эти вымоленные перемирия, эти вырванные глаза, эти лопнувшие животы, эти дети, убиенные на убиенных своих матерях, эти парады победы, эти венки неиз-вестно-мусол-дату, эти выездные спектакли — все это скопом, вся эта срань, она закрутилась только ради того, чтобы мы с Марией сошлись, каждый со своего края света, чтобы мы встретились где-то на полпути, перед этой адской машиной, и чтобы мы нашли друг друга, Мария и я, и чтобы мы распознали друг друга, Мария и я, Мария и я".
Даже не хочется ничего говорить от себя, а просто читать необыкновенно нежные, теплые слова автора (этого, как считалось, грубого циника, безжалостно издевавшегося над всем и всеми), предстающего здесь и сентиментальным, и мягким, и трогательным:
"...Был я весь новеньким, готовеньким, изголодавшимся по любви, и даже не знал того. Спелым, как плод. Без памяти жаждавшим, чтобы меня сорвали. И не знал того. Настолько глубоким был вакуум, настолько гложущим был голод, что этот водоворот меня затопил, перевернул вверх тормашками, и столкнулись во мне выплеснутые одним столкновением две любви, бурные и безмерные, бурные и безмерные, как любая любовь. И безумные. И на всю жизнь. Как любая любовь.
Мария.
И русские.
Все это взорвалось во мне разом. Русские. Мария. В первую ночь, в первую минуту..."
"Мы с Марией узнали сразу. Наверное потому, что оба мы были незанятыми, голодными, брошенными детьми, оба поровну: и дичь, и охотник, и тот и другой? И трепещущими. Узнали мы сразу.
Портрет Марии. Девятнадцать. Вьющиеся патлы. Русая, но какого-то особого русого цвета, который только у них бывает, темно-русого с рыжими всполохами, более рыжеватого, чем русого, цвета львиного. Рослая? Как будто. Совсем белая кожа, высокие, широкие скулы, узкая кость… Ладно, слова все это. Я здесь рисую девятнадцатилетнюю девушку, славянскую во весь дух, прекрасную, как любовь, словом, деву. Но это еще не Мария. Как же мне выплеснуть из бумаги Марию, словами? Как это сделать? Ее нос? Нос ее. Он украинский. Коротенький и кругленький, как молодая картошина, совсем махонькая… Но все это декорация вокруг смеха Марии.
Мария хочет улыбнуться, — она хохочет. Во все горло. Дарит тебе свой смех, хоть фартук подставляй! Ее подбородок угнездился в нежной шее, вся она из ямочек на щеках, хохота слез полны глаза. Глаза голубые, немыслимо голубые, как те маленькие цветочки, которые принялись быть голубыми. Глаза моего папы. Смех моего папы. Ну да, конечно!"
"Вылупился я из своего предместья, из своего захолустья итальяшек и гаврошей. Понятия не имел, что значит «русские». Сталкивался бывало с детьми белоэмигрантов в школе, но ничего я тогда не увидел. Время было не то небось. Или не те русские. Но отныне ко всему русскому у меня есть и всегда будет пылающая, неудержимая, сугубо пристрастная страсть. И наивно сентиментальная. И радостно несу я ее. Такой и бывает страсть".
А вот ещё комплименты русскому языку, который мальчик Франсуа начал тут же изучать, чтобы общаться с любимой:
"...в общем, русский, как я быстро заметил, в сравнении с другими языками, это все равно что шахматы в сравнении с городками. Как же тогда простой народ с этим справляется и даже вытворяет такие безумные тонкости, — русский, ведь это язык бесконечных нюансов! Но зато какое вознаграждение! Как ослепительно! Уже с первых шагов открываются заколдованный лес, рубины и изумруды, стремительные фонтаны, страна чудес, волшебные цветы вырастают из-под земли под твоими шагами… Необыкновенное богатство звуков, на которое способна русская глотка, великолепная архитектура грамматики, внешне византийская, но удивительно четкая и гибкая в употреблении… Ну да, я легко впадаю в лиризм, когда говорю о русском. А все потому, что это была любовь с первого взгляда! Люблю французский, люблю страстно, это мой единственный настоящий язык, родной, материнский, в нем мне тепло и мягко, с десятилетнего возраста в нем больше нет для меня темных углов, им я орудую, как собственными руками, делаю с ним все, что хочу. Итальянский, — который я чуть-чуть понимаю и который когда-нибудь выучу, его я знаю только через папин «диалетто», — чувствую его нежный и звучный говор, сходную с нашей грамматику, — он для француза детская игрушка. В школе я учил английский, даже был в нем силен, а теперь пошел в наступление на немецкий, это язык прекрасный, он так недалеко ушел от выговора больших рыжих варваров, сокрушителей белых мраморных городов, и если бы я в тот же самый момент не познал русский, я наверняка бы в него влюбился, впрочем, я и влюбился в него, но величайшая очарованность русским превосходит все, все сметает".
Так и прошли почти три года жизни в лагере: помогали друг другу выжить, научились говорить и понимать свои языки... А весной 45-го сбежали оттуда - и пошли пешком через всю Германию в направлении Франции. Но Судьба оказалась злодейкой...
0 коммент :
Отправить комментарий